* * *

Какое счастье, милый друг,
что я — внутри,
а мир — вокруг,
что нет ему пути и брода,
что ослепляет блеск щита.
Какое счастье, что свобода
внутри со мною заперта.
А не была б она гонима,
и я осталась бы одна,
лишь несвободою теснима
и одиночеством бедна.


* * *

Темнота подступает так близко,
что пугает и писк комара.
Из привязки одна лишь прописка.
Ничего здесь не держит. Пора.
Жаль, нельзя и от времени скрыться,
оторваться, уйти в пустоту.
Только ночью, смыкая ресницы,
но и тут пробужденье в поту.
В чёрной комнате, в городе мрака
и забвения чёрный уют:
где-то лает тревожно собака
и рекламу о счастье дают.
Хищный свет голубого экрана —
мой цветок электрический, будь,
и сияй, как смертельная рана,
и ложись, засыпая, на грудь.
Тяжело. То ли дышится тяжко,
то ли жить вообще тяжело,
то ли счастье опять, как рубашка,
как пальто, не тебе подошло.


* * *

Мушка, мошка, божок — облетела листва —
в складках марли дорожка твоя — как по снегу — чиста,
я тебя одаряю словами, но букашке нужны ли слова,
эти — лести и радости, чистые — в пол-листа.
Подарю повторение-пение, удвоения эль.
Как твоё настроение? Этот солнечный свет — карамель,
и когда сквозь янтарный поток ты увидишь нас вновь —
сквозь янтарную линзу любви —
болтунов, вещунов, —
ты узнаешь ли нас, как сейчас не умеешь узнать?..

Не узнать — не позвать,
вот и я не зову, не узнав,
ни деревьев в лесу, ни обочиной жмущихся трав.
Там одни незнакомцы-скитальцы, и ветер в полях,
и дома на окраине в ряд на закатных углях.

А по плану бежит далеко городская черта.
Вдоль по линии лилии воздух и розы вода.
Там сады небывалые — только дойти до гряды,
убежать от беды, размывая дождями следы.
Как пойдут в октябре они, эти дожди-подожди,
так теплеет в груди — или нет — холодеет в груди,
и по улице, скрывшись во тьме от пугающей тьмы,
до порожка бежишь, переходишь порог всех дорог
и приходишь домой, заплутавший во тьме пастушок,
потерявший своё и чужое в садах и лесах,
повторяющий песенку сна на семи голосах, —
вот лекарство твоё от болезни, тоски и тревог —
экивок баловства:
мушка, мошка, букашка, божок, облетела листва…


* * *

Я поняла, что время поддаётся,
когда вода без цели и труда
перед глазами тонкой струйкой вьётся,
когда на свет направлен ломтик льда,
когда зима проходит перекрёстки
и раздаётся вширь и высоко,
когда смеются ломкие подростки
неловко и легко.

Минуты тянутся, и солнце пламенеет.
Достанем прошлое и снова уберём.
И настоящее вот-вот окаменеет
и станет золотом и рыжим янтарём.

Я поняла, что время существует,
когда оно бестрепетно прошло,
и потянуло сердце наживую,
и превратило в ломкое стекло
казавшееся вечным, недвижимым,
и рощи стали стелющимся дымом —
то зябко, то тепло.


* * *

Временное золото, искра неги.
За восточной сладостью тянешь руку,
и шуршит пакет под змеёй аптеки,
над землёй оттаявшей.

Близоруким
все деревья видятся в водной толще —
вот мы приближаемся к бледной роще,
вот мы отдаляемся, и на дне
остаются ивы в другой стране.

Сладко.
Только холодно. А в кармане
за ключи цепляются горожане.
Горожанки цокают. Горожата
по дворам рассыпаны, как мышата.
За игрой словесною день двоится,
и за знаком следуешь со смешком —
на ограде красная рукавица
с марта притворяется маяком.
Этот берег ласковый незнакомый,
и идёшь вдоль берега, как влекомый,
перекрёсток светится впереди.
Там открылось зеркало проходное,
а за ним откроется остальное —
внеземное, звонкое — пощади.


* * *

Было лето
и истлело,
Стало голо,
словно тело
молча сбросило покров.

В темноте пришёл Покров.

Бесприютный дождик бродит,
места в сквере не находит
в подворотне бьётся в жесть.

Выхожу с работы в шесть
И не узнаю дорогу.
То ли сразу бить тревогу,
то ли заново прочесть
всё, что в этом мире есть,
что осталось напоследок
для дыхания в мороз,
кроме белизны салфеток,
расцветающих от слёз,
кроме голого простора,
бесприютности и тьмы,
кроме эха разговора
жизни, прожитой взаймы.


* * *

Говорение это —
в безвоздушном пространстве письма,
но по прихоти света
это я безвоздушна сама,
это я в удушающем теле
заперта, как в глухом сундуке,
и стучу в середине недели
в бесполезную дверь в языке.
Отчего не даётся словами
показать эту рану в цвету?
Словно стали слова существами,
перешли, воплощаясь, черту,
и у них и права, и свободы,
и грядущего светлая даль,
и забвения тёмные воды.

…и моя бессловесна печаль.


* * *

И цветы, и плоды, и давление века.
Мелкий дождичек, запах заплаканных роз.
С фонарём не найти совершенного грека,
и не грека искать с фонарём не пришлось.

Как мне нравятся наши обычные лица
и обычные будни. Проснулся. Устал.
Три минуты до станции — это страница,
в Бодрийяра и Горького пресный провал.

Неужели ты выйдешь на свет просвещённым?
Неужели пойдёшь босиком по воде
и посмотришь особенным взглядом, смущённым,
на шиповник цветущий (шиповник — везде)?

Он повторно цветы распустил, не жалея
красоты простодушной, эфирной волны.
Лето кончилось, лето распалось, белея
лепестком на земле. Никакой новизны.

А нужна она?.. Мостик стоит над каналом.
Обрываются капли скупого дождя.
Обернись, посмотри, не тебя ли догнал он,
не с тобой ли пошёл он оплакивать в малом
целый мир, омывая его, холодя,
и помедли, помедли, совсем уходя.


Вечерняя прогулка с собакой

Сердечко милое, держись за поводок.
По темноте в пространственном провале
за комариной стайкой под листок
заглядывай, куда тебя не звали.
Там тайный мир, тишайшая возня,
и лето длится просто, бестревожно —
лишь для тебя, а что же до меня,
то я — не ты, я более ничтожна.

Что может быть важнее существа,
живущего без видимой причины?
Ни зависти, ни лжи, ни хвастовства.
Сплошные пасторальные картины.
Твой нос в траве удерживает след,
на паузу поставлен белый свет,
лишь вздрагивают нити паутины.

Что может быть важнее?
Краткий век
тебе отпущен.

Полно горевати,
хозяйка, ты же знаешь, человек
довольно быстро надевает платье
сосновое, и тоже не велик
отпущен срок, и век идёт за миг.
Открыл глаза — и тут же закрываешь
и всё вокруг навеки забываешь.

Беспамятства зелёная река
уже сейчас траву свою, как невод,
вдоль тротуара тянет в облака.
С тобой вдвоём мы здесь ещё пока
в рядах таких же лёгких однодневок.

Но, как на снимке смазанном, тревожном,
уже прозрачны, перешли черту,
уже не видим в малом и ничтожном
дарующее целостность. К кусту
не тянемся (ты — носом, я — рукою),
а тянемся за облаком вослед.

Ещё мы есть — бесшумное такое,
невидимое, полное покоя.

Уже мы нет.